Золотой мотылёк.
1. Философский камень
Вербилий подошел к полкам и стал рассматривать ряды пыльного хлама, которые лежали без движения уже несколько лет. Стопки книг, блокнотов, какие-то ящички, стеклянные пузырьки, карандаши, коллекции камешков и деревяшек, чашки, картинки в рамках, статуэтки, игральные кости, коробки с дисками.
- Могу ли я чем-то помочь? – спросил Юный Вертер не слишком участливо, подумав который раз про себя, что как-нибудь надо бы избавиться от лишнего барахла в жилище.
Вербилий отбросил на плечо лазурный плащ и что-то взял с полки. Юный Вертер узнал маленький кусочек дымчатого кварца из Чиль-Устуна.
- Нам понадобится философский камень, чтоб отпереть двери Нави. – Вербилий еще раз окинул взглядом полки, отложил камешек и взял что-то другое. – О, это лучше.
- Не очень-то похоже на философский камень.
- Я выбрал что-то по-практичнее, - Вербилий положил на стол перед Юным Вертером маленькую плюшевую панду, размером с мизинец. – Сгодится все, что угодно, но лучше не утруждать себя в путешествии.
- Но философский камень? Это средоточие поисков древних алхимиков – как это может быть всем что угодно?
- Да, любой предмет может играть роль ключа. Будем «искать панду», она и будет нитью воспоминаний, связывающей два мира. Есть не совсем твердое мнение среди проводников нави, что это поможет найти обратную дорогу. Если она нам вообще понадобится.
Философский камень – это предметное выражение Абсолюта. Превращать предметы в золото при помощи философского камня – это эффектно, весомо, грубо, зримо, но несколько непрактично. Золото – хороший материал. Но оно лишь средство достижения неких благ.
Некоторые алхимики, занимаясь той же благородной наукой, искали уже собственно блага. Алхимики на востоке выплавляли пилюли бессмертия. Стоит принять такую – и вот уже земная юдоль не волнует бессмертного, он отправляется в горы, на заоблачные вершины, где в чудесном саду построены чудесные беседки и где сидят кружком другие бессмертные, проводя время в чудесных беседах – вот то конечное благо, которое должны были бы приобрести на свое золото не самые дальновидные алхимики. Что может быть лучше?
Поиски философского камня, кажется, не увенчались успехом, равно как и выплавление пилюли бессмертия. Достижения науки, которую двигали древние алхимики, уничтожили собственных подвижников. Чем больше научных данных было получено, тем глупее казались исходные представления о мироустройстве. Алхимию выплеснули из современного старательского лотка. Вещественное золото и благотворные снадобья ныне добываются и изготовляются новым научным способом. Но вместе с ненаучной алхимией выплеснули кое-что еще.
2. Абсолютное
Алхимия была отчаянным способом вспомнить что-то близкое и родное. Память о светлом прошлом пресеклась в тот момент, когда люди были изгнаны из эдемского сада. Память о том, что философский камень и пилюля бессмертия уже были вручены под древом познания Добра и Зла.
Алхимия была не единственным способом воспоминания. Искусство, изобретенное в те вдруг ставшими тревожными времена, исподволь стало подлинной алхимией, потому как стало иметь дело с подлинными ингредиентами. Ингредиентами абсолюта.
Что кажется нам абсолютным благом? Истина, познание, любовь, бессмертие? Не важны наименования. Алхимия абсолюта позволяет абстрагироваться от наименований, которые суть ограничения в том или ином виде. Абстрагироваться и понять – кажется, речь идет о философии? Но нет, не то пальто. Философия, как дисциплина, порабощена системной логикой. Идеи и понятия почему-то требуется строить по каким-то принципам взаимного непротиворечивого разворачивания, следования и извлечения новых смыслов. Постоянное усложнение плана, повышение уровня ответственности и продуктивности – и вот мы в ограде правил поведения, зоркие знатоки знаний щелкают бичами на сторожевых вышках, карая не слишком прилежных последователей. Все хорошо, чинно, благородно, но за забором дисциплины вспыхивают всполохи древнего огня.
Это огонь Абсолюта. То, что на нашей уютной фазенде мы называем Свободой, Истиной, Благом, Любовью и еще кучей других наименований. Это тот огонь, испепеляющий глупых мотыльков, которые предпочли испытать нерегулярный полет за твердые стены научных заведений. Что ты делаешь, глупый мотылек? Я занимаюсь искусством. Разве ты не знаешь, что все должно быть структурировано – посмотри вокруг, как все организовано в высшем замысле. Да, вижу, все построено превосходно, но… вот эти косяки и те вижу так же хорошо. Да, косяки, но сейчас я тебе все объясню, с точки зрения эволюции… А, вот что-то ты уже не можешь объяснить! Да, наука пока не может объяснить всего, надо подождать. А я не хочу ждать. Но это ненаучно, безответственно и не конструктивно! Да, это просто искусство.
3. Театр одного актера
Какова мотивация полета мотылька. Какова вообще мотивация? Все тот же огонь Абсолюта согревает и зовет куда-то. Абсолютные значения топологически растворяют все ограничения, подвешивая весь мир в положении буддийского умолчания. Что есть мир? Вещественность и эволюция? Нескончаемая стройплощадка архитекторов? Или мираж, дрожащий в зыбкой дымке парадоксов и противоречий?
Понятие Абсолюта - расширительно - абсолютно, и поэтому, в числе прочего теперь это - чудовищная пилюля окончания дискурса для ограниченного рассудка. Но абсолют абсолютен абсолютно. И ограничения рассудка и вообще ограничения – становятся неактуальны в этом гигантском зареве совершенной неограниченности.
Царство Абсолюта, как царство Всевозможности - всюду под девизом «Обстоятельства Угодны». Вселенная Архитектора? Пожалуйста. Вселенная-мираж? Будьте любезны. Вспышка жизни и дальше просто небытие? Что ж, ваш выбор. Вечная жизнь и блаженство всюду? И так возможно. Возможно или так и есть? Так и есть. Возможно.
Где границы чего бы то ни было? Какова мотивация в среде полной неопределенности. В бездонном океане всевозможности можно попытаться ухватиться за самый ближайший обломок мачты, за остатки последней сохранившейся прагматичности – и вот – это просто «личное» – и каково оно теперь, личное. Кажется, личное легко начинает заполнять все пространство, которое вдруг стало ничейным. Единоличие расширяется так стремительно, что одиночество Бога становится крайне опасным предположением. Равно как и отсутствие бога или присутствие безличного.
Сложно проложить тропинку к социальности из этой сцены. Но тот же Абсолют набрасывает свой странный тихий занавес на бездну, в которой совсем недавно сидели и вдруг пропали во тьме знакомые зрители. Миражи безразличности так же легко приходят на смену миражам ужаса. Одиночество богов не такое уж одиночество. Потому что крайности теперь неактуальны. Какова может быть мотивация на этой сцене вседозволенности?
4. Все вещи этого мира
Вербилий пододвинул панду Юному Вертеру:
- Предлагаю начать с этого.
Юный Вертер надел панду на палец, это была кукла для минитеатра, и произнес в
пространство голосом маленькой панды, как ему это представлялось:
- Предметы, все же, остаются предметами в мире абсолюта?
Вербилий откинулся в кресле и посмотрел в окно.
- И кажется, сейчас это был не сарказм. – Добавила Панда.
- Для меня это тоже загадка. Долго придется фантазировать. Как работает дедукция в мире, где деактуализирован дискурс, не совсем понятно. Или лучше сказать, совсем не понятно. Но, поскольку сейчас у нас вокруг все же наблюдаются какие-то причинно-следственные связи, то можно предположить, что и логические связи все еще работают, в каком-то виде.
Конечно, и в этом случае мы выстраиваем не научную теорию, а спекуляцию, позволяющую худо-бедно сформировать направление движения. Но для искусства выстраивание теории мироустройства не является необходимостью. Потому что в мире Абсолюта любое мироустройство будет вероятным. Достаточно обозначить, что там, где сильнее причинно-следственные связи, мы больше находимся в Яви.
- Это выглядит немного пугающим, - сказала Панда, - чем больше определенности, тем сильнее физичность мира?
- Тем более научным будет мир, мой друг, на радость приверженцам научной экспериментальной повторяемости. Думаю, очень стройная наука существует у обитателей мира кристаллов, если таковые возможны (а мы теперь знаем, что – возможны). Мера же неопределенности, мера косяков и абсурда, если угодно - будет мерой свободы. Порадуемся же теперь, что мы - на стезе искусства, освобождающей всякого вступившего на нее от бремени доказательств.
Юный Вертер понаблюдал за попытками Панды сделать кувырок вперед и сказал:
- Консьюмеризм. Кажется, вещи убивают. – Он опять поморщившись взглянул на свои забитые хламом пыльные полки.
- Отчасти. – Согласился Вербилий. – Магия формы такова, что, как только она еще лишь складывается в призрачном мире идей, так тут же начинаются процессы магнетического взаимопритяжения с другими формами вокруг. Мир форм вокруг уже построен и с магической готовностью принимает еще один кирпич и удивительно удачно вставляет его в Вавилонскую башню, с автоматической выдачей сертификата полного соответствия. Фокус непрерывен и так ловок, что хочется рассмотреть детали получше. И вот мы уже блуждаем в бесконечных зеркальных лабиринтах рефлексии. Тут уж не обойтись без карты с идеологически верными тропинками в правильном направлении в этой шумной местности.
Драматургия причинно-следственных связей поработила нас со времен первых нравоучительных сказок у первобытных костров. Мы создали литературу поступков и живем как персонажи романов внутри сконструированных историй. Наше мифотворчество тотально настолько, что всякие попытки изменить сюжет, радикально сбросить покровы и оковы – опять-таки, являются еще одной строчкой все того же романа.
И если в мире зыбких идей - сплошные беличьи колеса, то что уж говорить о твердых предметах этого мира и нашей странной склонности их коллекционировать. Буржуазность состоит в респектабельности выгодоприобретений, ведь это очевидно – одни вещи приносят больше пользы, чем другие. Выравнивание Абсолюта при этом излишне, не ломайте нам комод со слониками. Искатели истин на тропе искусства пусть проходят мимо, а вот свою чудесную картинку могут, пожалуй, и оставить, тут как раз еще местечко над комодом есть. Респектабельность буржуазности умножается сообразно с плотностью форм. Уютность, польза, устоявшиеся определения и устойчивые перспективы могут стать хорошими инвестициями в домик с павлинами.
И вот вдруг в этом домике с толстыми стенами мы видим унылый оксюморон – художника-буржуа, бережно прячущего под добротным навесом свою частную собственность от прямых лучей Абсолюта. Кажется при этом, что он ухитряется что-то изображать, занимаясь как бы искусством? Но ведь это не искусство, это умножение сущностей.
5. Маршрут мотылька
- А как же красота, которая спасет мир? – спросил Юный Вертер. – И какой может быть вопрос умножения сущностей, когда на дворе у нас Абсолютное? Выравнивание всё принимает и, пожалуй, элегантность делает нас избирательными, и позволяет отдавать предпочтение красивому, что бы оно теперь ни значило.
Вербилий отхлебнул зеленого чая из маленькой пиалушки и взглянул в глаза Юному Вертеру. Тот одобрительно покачал головой, глядя как Панда тащит поближе к себе глиняный чайник.
- Та же избирательность побудит нас не умножать сущности. – Сказал Вербилий наконец и опять посмотрел в окно, серый денек, отличная погода для путешествия в Нави. – Красота, доброе, светлое и все хорошее, связанное с искусством – это, надо признать, побочные продукты при функционировании искусства. Красота как эстетическая ценность возникает именно в момент образования продукта при утрате функции искусства. Функция же искусства – в сокращении сущностей.
Мы сокращаем сущности, потому что деактуализируем вещность. Потому что интересуемся не продуктом, а процессом.
Чувство прекрасного возникает во время переживания чудеснейшей природы искусства – как эквивалента полной Свободы – одного из аспектов Абсолюта. Отсюда благо искусства как уникальной формы осознания – совершенной неутилитарности.
Наши поиски Истинности – на самом деле являются нашими попытками достичь неутилитарности. Неутилитарность освобождает нас и означает расширение осознания, что оказывается единственным способом сближения с Абсолютом.
Поэтому всякая буржуазность, как вопросы выгодоприобретения, затворяет путь. Пуще того, когда буржуазность решается остановить течение абсолюта, в тот момент начинается капитализм как насилие и управление капиталами.
Искусство, использующее насилие и, как предельный случай насилия и невежества – убийство живого существа «ради искусства» - прямо противоположно освобождению, то есть, Абсолюту. Это эстетизация насилия, эстетизация капитализма, эстетизация управления капиталами.
Тут Юный Вертер опасливо покосился на Вербилия – не надета ли на том футболка с Че Геварой, но нет, под плащом было что-то фиолетовое древнеримское.
- Что ты имеешь ввиду под капиталами, Вербилий?
- Элементарно, мой друг. Капитал – это выделение продукта в момент остановки функции. Капитализм – это управление продуктом. Капиталист хотел бы управлять и функцией, но это категорически невозможно, ведь капитал возникает только вне функции и, как видишь, он умножает сущности. Поэтому стратегия капиталиста – сокрытие истины. А весь этот режим распоряжения капиталом называется политикой. Но довольно, это вообще чужая история, под жирные фанфары вещественности и мнимой очевидности.
Наша история - про истинное движение, про искусство, про риск и отвагу в тумане непосредственного созидания в этот самый момент бытия и про метод искусства, который состоит в сокращении сущностей.
- Да, так вот, - продолжил Вербилий после недолгого молчания, - функция искусства практически - в избавлении от утилитарности. Все возможные красоты, удовлетворения физические и нравственные, соображения истинности и прочих благ – все это суть волшебные следствия неутилитарности. В наших старых сказках это называлось освобождением, приближением к Абсолюту, расширением осознания, золотым дождем мироздания.
И за всем этим сиянием мы слышим гул древнего ужаса.
Ведь мы приближаемся к бездне Безличного… Быть может, красота жизни и есть в том, что маленький мотылек, неся на крылышках крупицу веселья, отправляется прямо туда.
6. Явь и Навь
- Это что ж, не искусство, а религия уже. – Вдруг заворчала Панда. – Не мытьем, так катаньем? Науку мы отбросили, как ярмо утилитарности и рабство экспериментальной повторяемости, ну, как-то и не очень жаль. И только я хотела покувыркаться - а что же теперь – искусство-религия?
- Это похоже на ловушку, немножко. – Сказал медленно Вербилий. – В том смысле, что дверь в наше путешествие открывается только в одну сторону, на вход. Но это не религия, конечно, поскольку религия не абсолютна - все так же ограничена, как свод правил, и безнадежно отставшая в своих окаменевших храмах. Искусство же – во всякий момент – «и вдруг прыжок, и вдруг летит», без забот о прошлом и без надежд на будущее.
Мотылек слишком хрупок для окончательной победы на все времена. И он слишком мал, чтобы проглотить это блюдо целиком. Его победа кратка, как взмах крылышек. И вот - и следа нет от той победы. Но вот еще один взмах – и вот еще одна победа. Нам достаточно победить на это мгновение, а там еще одна победа еще на миг.
Прошлое погибло, нет его. Оттолкнувшись от солнечного дня мы смотрим прямо перед собой, без надежд на будущее, ведь вокруг – только синий ужас еще не случившегося, Бездна бесформенного безличного. Мы способны отвоевать от этого пространства только в этот самый момент и только маленькую победу - длиной в крылышко мотылька.
Нет нам надежды, только краткий миг бытия в тонком луче вспархивающего осознания. То, что было институцией порядка, разумности и научности – слишком тягуче, как длинные волокна нескончаемых взаимообусловленных причин и следствий, разворачивающих железную ловчую сеть только к одному концу. Слишком определенно, чтобы быть единственной истиной. «Посмотри, мотылек, это явь и здесь у всех один конец». «Нет, не один. Ведь есть еще мечты, фантазии, сны и наваждения». «Но ведь это нереальности». «Не знаю, в чем здесь различие. Ведь если подумать, то мы не знаем, что такое реальность на самом деле. Наше понимание этого мира – полностью лежит в пространстве данного ощущения и данного осознания. Поэтому реальность – это просто… одна из наших фантазий».
7. Мотивы
- Мне кажется, вы не слишком справедливы к науке, уважаемый, – сказал Юный Вертер наконец. – Возможно, она утилитарна, но не слишком, поскольку в ней нет тяжеловесной предопределенности…
- Тяжеловесной предопределенности – мне нравится это выражение, - сказала Панда, – но я слушаю.
- Утилитарность, какова бы она ни была, в вашей оптике абсолюта - ничтожна, как и все остальное. Но даже принимая условия игры этой версии бытия, научность – большое допущение, выводимое из самих научных данных.
А научные данные говорят, - Юный Вертер протянул руку к полкам, то же сделала и Панда, - несмотря на то, что картина мира почти полностью описана и подтверждена экспериментально, остается это самое «почти». Занятно, что это «почти» - полностью описанное вещество Вселенной, но оказалось, что само вещество, по оптимистическим оценкам, составляет 5% бытия, все остальное – что-то невещественное, непонятное, тьма, не поддающаяся даже обнаружению. Тьма, дающая о себе знать только потому, что наблюдаемая материя ведет себя не совсем правильно. Не думаю, что научное могло бы что-то диктовать в условиях, когда 95% бытия даже не относится к проявленной материи.
Но и это еще не конец. Кто бы мог подумать, что эксперимент – альфа и омега научности - вдруг вступит в болота квантового кризиса и, чтобы хоть как-то разделить вдруг смешавшийся объект и субъект в ходе эксперимента, правоверные физики будут всерьез рассматривать «антропный принцип вселенной», исходя из которого в центре бытия оказывается человек, меняющий результаты эксперимента простым фактом своего наблюдения за ним. В доме образцового порядка и быта вдруг обнаружились древние катакомбы, под завязку наполненные тягучей тьмой неопределенности.
В этих условиях невероятных допущений даже мотивация искусства с его тотальной неутилитарностью еще раз утрачивает какой-то аспект утилитарности – как мотивацию анархического бунта. Теперь уже нечего опрокидывать и преодолевать, когда кругом и так безграничная свобода.
Не нужно и апологии Нави, фантазии и сновидений, скорее, надо позаботиться как-то о Яви – ее, бедняжки, кое-как ютящейся на 5% проявленной Вселенной, под воздействующим присмотром безответственного человека.
Панда пожевала воображаемый бамбук и сказала, отхлебнув чаю:
- Да, интересно. У Яви мало шансов, но я бы предложила пример такой заботы о ней, немножко с библейским оттенком, что, впрочем, не обязательно: поскольку мы созданы «по образу и подобию», то нашей вещественной сутью остаются, в конечном итоге, только наши ощущения и чувства. И, поскольку 95% бытия совершенная неизвестность, то наилучшим, то есть, божественным (или просто человеческим) чувством будет перемежающееся чувство поиска и озарения!
Юный Вертер приподнял бровь на Вербилия и сказал:
- Похоже, это та пилюля из восточной алхимии?
8. Акции
- Можно представить, почему восточные алхимики занимались своим делом где-то в уединении, в горах. – Продолжила Панда подумав. – Дискурс, как слишком грубая часть процесса, исключался из обихода. Ингредиентами алхимии становились другие вещи. Ощущения и чувства были инструментами, а процесс алхимии заключался в созерцании лучших образцов природы. Так извлекался эликсир, таинственная энергия, которая, по сути, была безличной информацией, разлитой в природе. Безличный поиск безличной информации. Возможно, таков образ идеального искусства?
- Возможно. – Сказал Вербилий. - Но есть одно но. Все тот же вопрос утилитарности. Идеальное занятие должно идеально сложиться. Наставники дао и дзена были непосредственны и их алхимия была прямо тут и сразу, были ли это чудесные горы в утреннем тумане или обыденная жизнь пыльного горожанина. Абсолютное всюду.
Искусство при этом становилось игрой со смертью. Потому что практика неутилитарности в среде утилитарности становится игрой, где на кону две большие ставки – Абсолютное и Деструктивное.
Наверное, только в дзенском искусстве эта игра наиболее показательна. В духе ваби-саби, в какой-нибудь керамике Раку, где основным эстетическим содержанием является непритязательность и безыскусность, непосредственность и милое несовершенство – весь этот приятный набор становится концентрированным ядом, когда рафинированная эстетика нечаянности взращивается в долголетней дисциплине изощренной обдуманности и многорядной, детализированной технологии имитации.
Но, все же, как бы в это ни было трудно поверить - в среде Абсолюта даже абсолютная токсичность искусства тоже не имеет значения. Как же так? А вот так: «Есть у дзена начало, нет у дзена конца».
Имитация настоящести пронизала своими железными крючками тело искусства насквозь. Художник имитирует традиции, новизну, искренность, бунт и иронию. Художник имитирует самого себя. Или имитирует не себя.
В этом клубке многослойного интеллектуального овеществления вопросы истинности утрачивают живость и ценность целеполагания. В отчаянной ситуации постмодернизма, когда остатки былых идеологем, от гуманистических светочей бессмертной классики до модернистского бунта саморазрушения, разбираются на части инструментами саркастической цитаты, осколки смыслов являются предметом и смыслом хоть какой-то игры. Все остальные игры уже отыграны на истертых досках твердых аксиом.
Но прогресс не стоит на месте. На смену постмодерну, который по-прежнему ведет игру в старой архитектурной традиции, строя постаменты для своих пародий в драматургии античного театра, приходит эпоха нарратива – безначального массмедиа и антиархитектуры.
Разрастающаяся волна массового анонимного творчества и технологий в новой активной и непрерывной среде перекрестного медиа порождает новые феномены «освоения действительности». Дискредитируется авторство, длинная фраза и устойчивые оценки. Ценностью становятся тренды, быстрая реакция и коллективное соответствие. Идеологемы разрушаются, не оставляя осколков и в режиме мыльной пены создаются новые невиданные продукты, которые так же быстро исчезают.
Технологии неотрывны от манипуляций, технологии и есть манипуляции, что сразу порождает фейк, как способ существования технологий. Фейк разрушает парадигму информации, как ориентира. Фейковые актеры, фейковые фильмы, фейковые новости, фейковые собеседники, фейковая история, фейковая реальность.
Социальность смещается в социальные сети, с качественно новыми масштабированием и топологией контактов. Искусства и художников становится слишком, слишком много. Вопросы индивидуальности художника перестают иметь значение в потоках миллионов таких же индивидуальностей.
Музеи, театры, выставки, концерты и галереи множатся на улицах, рынках и монит
